В России больше ста музейных экспозиций о сталинских репрессиях - в городах, где помнят депортации, в селах, около которых были лагеря. Зачастую музейные работники пытаются соблюсти нейтралитет: в одном зале рассказывают о достижениях страны при Иосифе Сталине, в другом - о репрессиях.

Русская служба Би-би-си побеседовала с социологом Дарьей Хлевнюк, аспиранткой американского университета Stony Brook, которая изучает, как российские музеи сохраняют память о терроре.

- Сколько всего в России музеев, посвященных репрессиям?

- Это устроено так: почти везде есть краеведческие музеи. Часто музейные экспозиции есть в школах. И если регион как-то связан с репрессиями, в этих музеях хоть что-то да будет про репрессии. Сколько всего экспозиций в России, сказать невозможно. Сейчас организована ассоциация музеев памяти при московском музее истории ГУЛАГа, они собирают базу данных, и там уже больше 100 экспозиций, но это неполные данные.

- Сколько музеев ты объездила?

- В районе десяти. И это половина того, что я планирую. Плюс будут еще музеи в Москве и Питере.

- Когда пытаешься представить себе краеведческий музей в маленьком городе, кажется, что это в основном какие-то засиженные мухами экспонаты из прошлой эпохи. Как они выглядят, эти экспозиции?

- Они очень разные. Тем, которые оказались поблизости от туристических маршрутов, конечно, легче. Кое-где они действительно очень консервативные: стоят чучела… Но где-то удается сделать довольно интересные экспозиции: с инсталляциями, с художественными решениями.

Экспозиции бывают и не в музеях вообще. В Сусумане - это город на Колыме, примерно 11 часов езды от Магадана - целых четыре экспозиции, посвященные репрессиям. Там и классический краеведческий музей, довольно просто сделанный, с картами, где были лагеря.

Есть школьный музей. Есть частный музей в торговом центре - в большом зале при входе лежат рулоны линолеума, а по стенам - артефакты, которые люди находят в походах по всей Колыме. И есть экспозиция, которую создала директор тамошнего пенсионного фонда: она нашла пенсионные дела людей, которые были репрессированы, и сделала выставку просто в коридоре пенсионного фонда.

Правообладатель иллюстрации

DARIA KHLEVNUYK

- Ты как-то классифицируешь все эти экспозиции в своей работе?

-  Да. Я пытаюсь показать, что память о репрессиях может быть очень разная. Есть те, кому ближе способ размышления о репрессиях, который создал "Мемориал". А есть Соловки, где гораздо сильнее способ, организованный вокруг РПЦ: идеология новомучеников.

Можно рассказывать только об определенных жертвах - политических, православных, интеллигенции, писателях. Так как единой идеологии нет, в каждом городе ты видишь какой-то новый разворот темы.

Вопрос, которым я задаюсь: как они рассказывают историю репрессий, какой вывод можно сделать после похода в тот или иной музей. Один из важных аспектов - статус жертв. Музеи, в которых я бываю, в основном рассказывают историю с точки зрения жертв. Но тут возможны варианты. Например, есть один музей на Беломоро-Балтийском канале. Обычный ведомственный музей, там история репрессий рассказывается во вторую очередь, а главное - экспозиция о славной истории канала. При этом директор музея отлично знает, какой ценой этот канал был построен, и говорит об этом с сожалением - нельзя сказать, что это какие-то изверги, которые не ценят человеческую жизнь. Так как она работает в Карелии, она знает о деятельности Юрия Дмитриева - с большим сочувствием относится к нему и считает, что после посещения ее музея всем нужно поехать на Сандармох.

Юрий Дмитриев - карельский активист, обнаруживший Сандармох, крупнейшее захоронение тел заключенных. В 2016 году на Дмитриева завели уголовное дело, обвинив в изготовлении детской порнографии и развратных действий - в его доме нашли обнаженные фото приемной дочери.

Правообладатель иллюстрации

ITAR-TASS

- Есть среди этого многообразия правильный и неправильныйварианты памяти?

- Я не думаю. Можно сравнивать эти музеи с музейной практикой за рубежом: музеи памяти - это музеи, посвященные трагедиям, где история рассказывается с точки зрения жертв, где работают с эмоциями посетителей и рассуждают о правах человека. Этот образец, начавшийся с музеев Холокоста, распространяется по миру. Можно даже назвать это франшизой.

- По-твоему, это образцовый вариант музея?

- Нужно ли эту практику перенимать - вопрос открытый. Музеи памяти много критикуют за рубежом - говорят, что это манипуляция, когда вместо рассказа о фактах из посетителей выдавливают слезу. Это такие музейные блокбастеры - как аттракцион, который щекочет тебе нервы. Вторая претензия - что это франшиза, распространяющая западный образец в страны, которые живут по-другому.

- В России живут по-другому?

- Россияне - это вообще "воображаемое сообщество". Россия огромная. Мы довольно раздробленные, довольно разные: жители больших городов не представляют, как живут в малых, жители одного региона не знают, как живут в другом. С точки зрения памяти о репрессиях региональные различия очень заметны и важны: просто потому, что репрессии затронули их по-разному.

-  И как эта память различается от региона к региону?

- Есть Колыма, которая фактически создана лагерями, а есть Карелия, которую перепахали Беломоро-Балтийским каналом. Колыма - интересный пример. Это символ ГУЛАГа - "Колымские рассказы" Шаламова, "Крутой маршрут" Гинзбург, самые тяжелые условия… Колыма до сих пор живет отдельно от всей России - туда действительно можно только доплыть или долетать, они как будто на острове. Про остальную Россию они так и говорят "на материке".

Многие приехали на Колыму в 70-е, 80-е, надеясь быстро заработать и уехать: масштабная стройка, северные надбавки. И застряли. Потом - развал Союза, денег нет, активного строительства - тоже. Около трети населения моментально уезжает. Сейчас Колыма - это как будто человечество решило освоить Марс, но не очень получилось, и человечество улетело, оставив там дома, дороги и так далее. Колыма - это, по сути, одна дорога - и заброшенные поселки по бокам.

Так вот, для них история репрессий - это и история освоения их региона.

Правообладатель иллюстрации

NIKITIN NIKOLAY/TASS

Меня по Колыме вез молодой человек. Едем по современному мосту, а рядом еще два: один 70-х, почти развалившийся, а рядом - деревянный: его строили в сороковые, а он все стоит. И парень говорит: "Вот как строили-то. Позднесоветский мост уже все, а этот стоит, построен хорошо". На Колыме пошел в лес - там везде кости. От этой истории не скроешься, там просто местность такая. Так что люди хорошо понимают всю трагичность произошедшего. Но для них это - еще и история подвига заключенных, которые смогли создать что-то из ничего.

В классических музеях памяти жертва - это объект, который перенесли в лагеря и уничтожили. В этом и трагедия, что у людей отняли волю. А людям, которые живут на Колыме, сложно отказать жертвам в субъектности, в воле - они ведь видят, что те создали.

- И что же тут плохого?

- Проблема в том, что любой разговор о достижениях заключенных обеляет это преступление и уменьшает трагизм произошедшего.

- Получается, в вопросе репрессий каждый выбирает себе идеологию. Если ты православный, для тебя важнее новомученики, если либерал, то сравниваешь репрессированных с нынешними политзаключенными, а если консерватор - то думаешь про победу в войне. Это равные по ценности позиции?

- Не все эти позиции одинаково хорошо подкреплены историческим материалом. Можно зайти в книжный магазин и обнаружить огромное количество книг про Сталина, где будет написано, например, что Сталин ничего не знал, как всегда бояре виноваты. А почему его подписи при этом стоят на расстрельных списках - непонятно.

Но историки редко занимаются оценкой событий.

Правообладатель иллюстрации

DARIA KHLEVNUYK

- Историк должен быть нейтральным?

- Историк должен быть объективным: он должен работать с теми материалами, которые находит, а не подгонять их под свою концепцию.

А вот музейщики, краеведы, активисты часто пытаются соблюсти даже не нейтральность, а нейтралитет. Они видят, что происходят войны памяти, и хотят пересидеть в такой виртуальной Швейцарии. Рассуждают так: "Одни рассказывают о репрессиях как о трагедии, другие - как о победе, а мы не хотим выбирать и рассказываем оба варианта: что у всех есть своя правда".

Таким образом, они снимают с себя ответственность выбора. Кажется, что любая оценка - это выбор сторон, а в политику им не хочется.

Но представь себе, что в суде слушают показания жертвы и показания преступника, а потом судья говорит: "Правы и те, и другие". В итоге преступление не будет осуждено.

- Ты это говоришь с позиции человека, который убежден, что репрессии - это преступление. На митингах КПРФ сегодня можно встретить сколько угодно бабушек, которые скажут, что всех репрессировали "поделом".

- Этим бабушкам историк может возразить: у нас нет документов, которые бы доказывали, что все эти люди были посажены за дело.

- Тем не менее, у тебя есть позиция.[Министр культуры России Владимир] Мединский, когда его пытались лишить диссертации, написал программный текст о том, что ни один ученый-гуманитарий не может быть объективен: он все равно продукт своего времени и среды, и, когда мы разбираем войну столетней давности, одни для нас все-таки свои, а другие - чужие.

- Я слежу за тем, что происходит в интернет-сообществах поклонников Сталина. Во многих из них любовь к Сталину связана с критикой современной жизни. Репрессии там иногда представляют как репрессии против коррупционеров. Коррупция - очевидно, главная проблема нынешней России, в этом и власть, и оппозиция сходятся. И люди ищут в прошлом эффективный механизм борьбы с ней. Это не имеет отношение к реальности, конечно, - это имеет отношение к современным проблемам и попытке понять, что с ними делать. Тут Сталин уже не историческая личность, а мифическая фигура, такой Илья Муромец, который всех спас.

Конечно, историки должны показывать, что сталинское время было совершенно другим, ужасным. Не потому, что у историков такая идеологическая позиция. А просто потому, что одно - факт, а другое - миф.

Правообладатель иллюстрации

NIKOLAI KAZAKOV/TASS

- Так как относиться к такому сложному и травматичному прошлому?

- Я думаю, вопрос в том, какой вывод мы делаем из истории. Ведь память - это про настоящее и будущее, а не про прошлое. Если мы рассказываем про историю преступления как историю жертв, мы говорим, что интересы государства не могут быть важнее человеческих жизней. Если мы говорим о политических заключенных при Сталине, мы неизбежно вспоминаем о политзаключенных современной России - тем более, что некоторые из них сидели там же, где раньше были лагеря. Если мы говорим о тогдашней уголовной системе, мы начинаем разговор и о ФСИН сейчас.

Это не вопрос правильного или неправильного - это вопрос выбора, который делает общество. Я не говорю, что историю надо помнить так, а вот так нельзя. Я пытаюсь показать, что, если мы ее помним таким образом, то вот вывод про настоящее, который мы делаем.

В Перми мне однажды рассказали историю так: "Когда немцы напали, к заключенным в лагерях обратились, мол, война! Они пожертвовали государству все, что у них было, стали очень много работать, и так мы победили в войне". Но если мы подверстываем всю нашу историю - даже историю репрессий - к победе в войне, то наше представление о будущем действительно сводится к стикеру на машинах "Можем повторить".